Ночь шла себе, и один из пациентов отнимал у меня кучу времени. У него было нагноение в паху – я приняла его в прошлую ночь, и он был очень плох. Его организм был переполнен героином и алкоголем, и уровень восприятия происходящего был на уровне плохого подобия сна. Теперь же он окончательно проспался и был зол, как черт. Выход из наркотического или алкогольного опьянения всегда болезнен и сопровождается деградацией личности – процесс нелегкий и для тех, кто в пределах досягаемости. Ну и в таких обстоятельствах мало привлекательного, когда тебя используют как боксерскую грушу, обрушивая на тебя поток брани. 

И вот 4 часа утра, и у меня семеро больных, один из них в острой форме, зато другой преследует меня по всему отделению, требуя наркотики, которые я, естественно, не могу ему дать. Остальные пятеро с ворохом проблем. Мистер «Гнойный пах», когда он не таскается за мной с бранью, пытается курить в туалетах, расположенных в отделении аккурат рядом с цилиндрами с кислородом; ему плевать на все, что мы называем безопасностью. Каждый чего-то требует, и я чувствую себя так, как будто тону. 

Самый подходящий момент, чтобы боги этого богоугодного заведения решили лягнуть меня по моим нахоженным ногам – появляется новая больная на оставшуюся койку. Я встречаю ее изучающим взглядом. Она выглядит вполне удовлетворительно. Я беру ее историю болезни, и ее жалобы в ней не представляются мне угрожающими. Я посылаю практикантку, студентку третьего курса медучилища, сделать оформление вновь поступившей – это обычное дело в отделении. Проходит час, студентка-практикантка все еще возится с бумагами – но это все-таки не по правилам, когда больная смотрится «хоть сейчас в строй», на боли не жалуется и говорит нормально. Уже 5.30, и я даже ухитрилась присесть и приступить к своим записям. Я гляжу на практикантку и спрашиваю, какие баллы у новенькой – как в большинстве больниц мы используем балльный метод, который объединяет клинические наблюдения и сообщает нам, когда принимать срочные меры. Предполагается, что при оценке 5 и выше следует поторопиться – есть основания для тревоги.

 Практикантка отвечает, что у больной шесть баллов. Я буквально подпрыгиваю на месте, так как студентка должна была сразу же сообщить об этом, после того, как подвела счет баллам. Я проверяю – у нее шесть, почти семь. Я зову доктора; мы сходимся в том, что некоторые проблемы, которые тревожат, нормальны, судя по истории болезни больной. Мы принимаем меры, чтобы снизить температуру и против инфекции, ее вызывающей, и оставляем женщину спать, с обещанием, что через два часа я вернусь взглянуть на нее. Как раз в это время мой «тяжелый» пациент пытается прижать меня к стене, все еще требуя «лекарств» для себя. На улаживание ситуации уходит тыща лет. Приближаются 6 часов утра, когда начинаются все утренние процедуры. Я никому не сообщила, что планировала заглянуть к моей новенькой, но успокаиваю себя, что есть сестра, которая в обязательном порядке делает рутинный утренний обход. Но вышло так, что сестра на обходе тоже имеет дело с несговорчивой компанией, и она не завернула к моей женщине. Когда я, наконец, вспоминаю про нее, проходит уже три часа. Я иду к ней и нахожу ее в плохом состоянии. Я никогда не смогу в точных словах описать чувство, когда я глядела на больную, про которую даже не думалось, что она может умереть, а она умирала. 

 Существует хорошо документированный феномен, известный как чувство надвигающейся смерти, часто испытываемое при быстрой кончине или внезапном приступе смертельно опасной болезни. Милая женщина взглянула на меня измученным взглядом и сказала: «Что-то не так. Что-то мне совсем плохо». Секунду я была парализована страхом – она дышало неровно, пульс был очень частым, давление слишком низким, уровни насыщения кислородом падали, и она была в смятении. У нее был сепсис – от него умирают – сестрам это положено распознавать.

 Я вызываю бригаду. Но они все на остановке сердца этажом ниже. Сестринская бригада - на передаче смены. Худшее время, чтобы заболеть. Мои остающиеся коллеги бросаются на помощь, и в течение 15 минут больная прошла у нас кардиомонитор, ей дали кислород, сделали ЭКГ, отсканировали мочевой пузырь, вставили катетер, взяли кровь и попытались ее успокоить. 

Старшие сестры обсуждают, не отменить ли вызов бригады, хорошо понимая, что большинство докторов работают с кем-то, чье сердце остановилось, ниже этажом. К этому времени уже полтора часа, как моя смена закончилась, и мне говорят, чтобы я шла домой. Я прихожу домой и не могу заснуть. Как только закрываю глаза, вижу ее взгляд, умоляющий кого-нибудь, меня, ей помочь.

 Коллега сообщила мне, что женщину отправили в палату интенсивной терапии. Она сказала еще, что все будет ОК, и что мы в отделении сделали все, что могли. А я в сомнении. Я звоню подруге, которая никогда не работала в здравоохранении, но которая - совсем не девочка, в 20 с небольшим лет, какая только и видела, как кто-то в возрасте ее матери борется за ее жизнь и старалась бороться вместе с ней. Я плачу целый час и пытаюсь убедить себя и ее, что я не виновата. Я говорю себе, что была усталой, что мои коллеги не должны были оставить меня в положении, когда столько еще требовалось сделать, что практикантке следовало раньше известить меня, что, в конце концов, и докторов рядом могло бы быть побольше, когда надо. 

Но себя не обманешь. Когда чья-то жизнь под угрозой, никакие оправдания не проходят. Это - моя работа, это то, чего от меня по справедливости ждут. Я должна уметь справляться со сбивчивой речью одного больного, агрессией другого и тяжелым состоянием третьего. Это моя работа - утешать и заботиться, организовывать и улаживать, выслушивать и всегда быть готовой к худшему. 

В ту ночь я с моей работой не справилась, и женщина едва не умерла. Я подозреваю, что все профессионалы медики встречаются с таким ужасным моментом «а что, если», когда потеют ладони и особенно остро ощущается ответственность нашей работы, когда во рту появляется горечь. Я не думаю, что мы это подавляем, просто это специфика профессии, которую мы для себя выбрали.

 

Если вы захотите написать что-нибудь о своем для нашей серии «Кровь, пот и слезы», прочтите наши рекомендации и пишите по адресу healthcare@theguardian.com.

Присоединяйтесь к нашей рубрике, чтобы читать больше статей на эту тему. Следите за нами на Твиттере (@GdnHealthcare), чтобы быть в курсе последних новостей и точек зрения.

Несколько комментариев из Гардиан.

Markjandk

Guardian Pick

Как бывшему работнику службы экстренной помощи, работавшему в смену, мне тоже это знакомо. Работаешь, не обращая внимание на то, как воет от напряжения твой собственный организм. Исследования показывают, что 24 часа без сна эквивалентны такой степени опьянения, при какой запрещено вождение. Вам не нужно чувствовать себя виноватой. Вы в обществе, как боец на передовой, но очень мало кто правильно оценивает то, что вы делаете. Если бы этот мир был справедливо устроен, вы бы зарабатывали, как банкиры, а они бы получали зарплату медсестры.

Catherine Castle Markjandk

Работники экстренных служб делают совершенно потрясающую работу, спасая жизни. Они не должны работать в таких условиях. Это не справедливо по отношению к самому работнику. Но, если такого аргумента мало, то подумайте об угрозе для пациентов. Просто нельзя работать таким образом. Люди должны спать, чтобы полностью отдаваться своей работе. Недосып ведет к промахам и ошибкам. Ошибки – это угроза для жизни пациентов. Единственное решение здесь – не заставлять людей перерабатывать. Они – не машины.

kreltogs

Пусть для Вас будет утешением, что миллионы людей молятся за вас каждый день и благодарят за вашу преданность, жертвенность и тяжелый труд. И пусть ваш Бог всегда будет на вашей стороне.

статью прочитали: 3812 человек