Очерки Е. И. Достовалова / Публ. [и вступ. ст.] Н. Сидорова, И. Кондаковой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Достовалов Е. И. О белых и белом терроре. — С. 637—697. — [Т.] VI.



Архивные документы и литература дают скупые биографические сведения о Евгении Исааковиче Достовалове (1882—1938). Родился в Семипалатинской губернии в семье статского советника, воинское воспитание и образование получил в Сибирском кадетском корпусе, Константиновском артиллерийском училище и Николаевской академии в Петербурге.

Служил в Сибири, на Дальнем Востоке и на Кавказе. В русско-японскую войну Достовалов в составе действующей армии принимал участие в боях под Мукденом и Линшинцу, был награжден орденом святой Анны III степени и произведен в поручики (ЦГВИА. Ф. 409. Оп. 1. Д. 33860. Л. 1—4).

Первую мировую войну штабс-капитан Достовалов встретил в Восточной Пруссии. Последний его чин в Российской Императорской армии — подполковник, исполняющий должность начальника штаба 15-й пехотной дивизии.

В Белом движении Достовалов участвовал с момента его возникновения. В 1918 году он с группой офицеров первый поднял восстание против большевиков в Крыму.

Во время Гражданской войны Достовалов занимал крупные посты в армиях А. И. Деникина и П. Н. Врангеля. К моменту ее завершения он — генерал-лейтенант, начальник штаба 1-го армейского (Добровольческого) корпуса, дважды раненный в боях (ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 6. Л. 313—314 об.).

После эвакуации из Крыма Достовалов некоторое время находился в Галлиполийском военном лагере, а вскоре уволился из армии. После отставки он начал работать над воспоминаниями*. Дальнейшая его судьба неизвестна, хотя есть сведения о возвращении его в Советскую Россию, где, по-видимому, он был репрессирован.

Воспоминания публикуются по подлиннику, хранящемуся в РЦХИДНИ (Ф. 71. Оп. 135. Д. 193. Л. 1—159). Публикаторами полностью сохранен авторский стиль.


О БЕЛЫХ И БЕЛОМ ТЕРРОРЕ
КЛАДБИЩЕ БЫВШИХ ЛЮДЕЙ

Вершина Олимпа стала розовой. Над малярийными болотами Вардара поднялись туманные утренние облака. Через час будет жарко и душно.

Выхожу из барака и, перейдя вонючий и грязный, окаймляющий лагерь ров, где догнивают павшие лошади, дохлые собаки и кошки, выбрасываемые из города, иду зеленеющим полем на работу.

Пока иду, есть время подумать о настоящем и будущем. О прошлом думать не стоит, а настоящее скверно и будущее тревожно.

Малярия в полном разгаре. Пол-лагеря лежит, а остальные перемогаются и в промежутках между приступами лихорадки ходят на работу или безнадежно ищут ее. Я тоже лежал два дня, но сегодня мне лучше. И надо идти, иначе уволят с работы. Наш лагерь особенный, отборный.

В нем около полутора тысяч русских беженцев, выброшенных революцией из России. Из них около 300 «надежных» казаков, остальные присланы Врангелем по особому заказу королевы, цвет «Белого тыла», вдохновляющий на подвиги армию, считавший себя солью земли русской, опорой былой государственности и трона.

Но греческое правительство, за отсутствием денег, загнало белую аристократию в этот малярийный лагерь и о нем забыло. Среди прочих бывших генералов, бывших губернаторов, предводителей дворянства, князей и графов имелись у нас свои реликвии, вывезенные из России и еще не умершие от голода и от малярии: старик генерал Пржевальский, прогремевший своими победами на Кавказе, бывший командующий армией, служащий теперь ночным сторожем на одном из городских складов, и старуха Дурново, жена бывшего царского министра, потерявшая рассудок от нищеты, старости и отчаяния. По праздникам старуху выводят в лагерную церковь. Она считает свое пребывание в лагере временным, верит, что скоро уедет в Париж, и все болтает о старых министрах, сановниках, придворных, ожидающих ее в Париже, давно исчезнувших или превратившихся, как и она, в людскую беженскую пыль, развеянную по миру.

Беженский лагерь занимает бараки бывшего военного французского госпиталя. Бараки разрушаются. На ремонт их нет денег.

Зимой норд-ост продувает их насквозь. Выломанные окна завешены тряпьем или заколочены жестянками, и оттого внутри бараков темно.

Вокруг поля, болота и памятники войны — осыпающиеся, заросшие травой окопы и тысячи безвестных солдатских могил.

Жизнь в лагере монотонная, скучная, наполненная с утра до вечера сплетнями, воспоминаниями, ожесточенной борьбой за паек и пособие и безумными, иступленными надеждами и мечтами на будущее.

Из газет в лагерь допускаются только «Новое Время» и черносотенные «Казачьи Думы».

Самые невероятные слухи и вести из России ежедневно передаются по лагерю, и в воспаленной, нездоровой атмосфере несбыточных надежд и отчаяния рождаются фантастические проекты новых походов на Москву. Появились маньяки и сумасшедшие. Число их быстро растет.

На прошлой неделе сошел с ума морской офицер-лейтенант. Его увезли в больницу, но три дня подряд, уже безумный, ходил он по лагерю и рассказывал об огромных богатствах, найденных им в своем бараке. Потом отправился в порт, потребовал шлюпку и, взобравшись на первый корабль, объявил себя его командиром.

Тогда же, почти одновременно, покушались на самоубийство безработный поручик, дроздовец, заставший свою жену в обществе богатого грека, и девушка, отчаявшаяся найти работу и не умевшая еще продавать себя.

А вчера старый генерал Веселовский, под большим секретом, сообщил мне о состоявшемся назначении его командующим фронтом в России, но каким — не хотел сказать, и вообще пока просил никому не говорить об этом — возможны интриги. Председатель ревизионной комиссии общества «Единение эмигрантов» неожиданно объявил о своем изобретении, с помощью которого можно уничтожить на 500 верст вокруг все живое. Он ждет приезда Врангеля, чтобы предложить ему это средство в борьбе с большевиками. Он же, по ночам, видел дьявола и вел с ним переговоры о визе в Сербию.

За твердость политических убеждений комендант назначил этого бесспорно сумасшедшего старика старшим в бараке.

Сошел с ума председатель монархического союза сенатор Савельев, прогнал доктора, лечившего его дочь от малярии, повесил над ее кроватью магический треугольник и запретил принимать лекарства.

Все чаще поговаривали о близком сумасшествии самого коменданта лагеря, кривоногого генерала Кирилова, в распоряжениях которого явно проглядывала ненормальность.

Развелось бесконечное количество спиритов. Главными медиумами считались бывший нововременец Гофштетер, два полковника, один художник и контрразведчик с подходящей фамилией Жохов. По ночам они собирались в пустых, заброшенных бараках и вертели столы до утра. Ежедневно освежали лагерь новостями из потустороннего мира: то убитый французский капрал заявил: «Бойтесь огня, воды и ветра». То Александр Македонский (почему-то особенно часто тревожили его великую тень) предсказал: «1923 год вернет вам утерянное».

А в лунные ночи на шоссе, что идет от лагеря в горы, можно видеть старика Гофштетера в обществе своих поклонников, молчаливо, часами стоящих с лицами, обращенными к луне, и простирающих к небу трясущиеся от лихорадки руки. Это спириты ловят «астралы».

Безумие и отчаяние надвигаются на забытый, заброшенный лагерь, где собрались изломанные, все потерявшие, беспомощные и озлобленные осколки старой России.

Понемногу забыла о «гостях» королева и не отвечает на просьбы. Недалекий, самовлюбленный русский консул Щербина, называющий беженцев «мои подданные», перестал показываться в лагерь. Уменьшается работа и сокращается паек.

А наряду с этой кошмарной фантастикой цепко и уверенно укрепляют свою власть спекулянты, лавочники и назначенная Врангелем администрация.

Народилась и крепнет лагерная буржуазия; лагерная власть заигрывает с ней и откровенно презирает остальных. Кроме лавочников и администрации, объявились и другие охотники поживиться мертвечиной.

Заходили по лагерю скупщики, за бесценок берущие последние одежду и вещи, вывезенные из России; появились свои и заглядывали из города сводницы, приглашавшие молодых беженок на доходную и легкую работу, гадалки и колдуны, обещавшие за драхму все, о чем днем и ночью страстно мечтали беженцы, и лагерная полиция, назначенная комендантом, стала откровенно брать взятки.

Развелось воровство и из лагеря перешло в город. Собственную нищенскую церковь уже обкрадывали два раза.

Жены пошли служить в кафе и рестораны и гордились успехом у греков, а мужья гордились заработком своих жен.

Разврат принял грандиозные размеры, и борьба с ним оказалась не под силу. Сама председательница дамского суда чести генеральша Б. была уличена в преступной связи с капитаном, похитившим ее любовь и бриллиантовые серьги, и дамский суд чести прекратил свое существование.

Днем и ночью играли в карты и пропивали последние гроши. Так много никогда, должно быть, не пили.

Жена лагерного священника открыла ресторан с крепкими напитками, и батюшка в рясе и с крестом стоял за буфетной стойкой, разливая водку пьяным посетителям. Его фотография в роли кабатчика ходила по рукам, и враги религии послали ее в редакцию погибшей «Воли России».

Окончательно спились моряки. Адмирал Иванов, в общежитии «Дядя Ваня» (открывшее под этим названием лавочку), объявил себя командующим русской салоникской эскадрой я свой барак переименовал в «Гангут».

Два других барака, где жили морские офицеры, назывались «Мария» и «Три Святителя». Все сутки, по положению, на этих «кораблях» выбивались склянки и строго соблюдался «адмиральский час». Вахтенные на «Трех Святителях» и «Марии» зорко следили за горизонтом и при появлении в районе бараков интересной беженки кричали адмиралу в рупор: «В море замечена шлюпка». Адмирал наблюдал «шлюпку» в бинокль и иногда отдавал приказание: «Спустить катер, захватить шлюпку и привести».

К двум часам дня вся эскадра была пьяна, и, если были еще деньги, «Гангут» в сопровождении «Марии» и «Трех Святителей» «выходил в море». Так назывались увеселительные прогулки по лагерю или в город.

В городе открылся оккультный русский кабинет, и полиция занялась ловлей продавцов «русского золота». Так назывались предприимчивые люди, продававшие наивным турчанкам и жадным грекам медные позолоченные кольца, на которых они научились ставить пробу. «Последнее, что осталось — обручальное золотое кольцо жены».

Мечтали об открытии нашумевших в Константинополе «тараканьих бегов», подставляли проезжавшим автомобилям ноги, чтобы отдохнуть в госпитале и получить пособие за увечье, и тайно и явно интриговали друг против друга, сбивая и без того ничтожную заработную плату.

С каждым днем становилась труднее жизнь.

А из России шли тревожные вести.

Неурожай на Волге захватил обширные, богатые районы, но российское несчастье и голодная смерть, уносившая ежедневно тысячи русских людей, никого не трогали и ни в ком не вызывали сочувствия. Откровенно радовались затруднениям советской власти и мечтали о скором конце ее, восстаниях голодного народа и триумфальном возвращении домой. Спорили о будущих назначениях, пенсиях и чинах.

Бывшие коменданты, воинские начальники, приставы и прочая старая российская рухлядь, вывезенная Врангелем, оправившись от первого испуга, мечтали о расправах с мятежным народом и губернаторских постах в покоренной России. В самодельном театре-балагане пели патриотические песни, танцевали лезгинку и требовали «гимн».

В Союзе георгиевских кавалеров портрет бывшего царя украсили цветами и траурными лентами, монархисты собирали подписи под каким-то адресом и уговаривали беженцев кому-то «бить челом».

Все больше забывалась Родина. Помнили только себя и свои обиды. Все шире и глубже вырастала бездна, отделявшая бывших людей от живой, настоящей России, и быстро, физически и духовно, разлагалась и умирала родовитая, сановитая старая Русь. Могильные черви запо́лзали по ее разлагающемуся телу, и сквозь дырявые беженские лохмотья, не сдерживаемая ничем, хлынула грязная, барская муть.

Здесь, в этом лагере белых яснее, чем где-либо, обозначилась смерть старой России, и тяжелый запах тления шел от пропитанных малярией, безумием и развратом бараков.

Молодой офицер, работавший со мной, рассказывал последнюю спиритическую новость: «Александр Македонский сегодня ночью заявил о скором прекращении американского пайка». Возвращение на Родину по его же, Александра Македонского, словам откладывается до 1924 года.

А через неделю, проездом в Константинополь, в лагерь заехал Врангель. Он нашел все в блестящем порядке, лагерь — «лучшим из беженских лагерей» и обещал возвращение в Россию на днях. Было непонятно, кто врет: Врангель или Александр Македонский. Скептики утверждали, что оба.

Но «орлы»-интенданты, контрразведчики, полицейские, спириты и сумасшедшие приветствовали заявление своего «вождя» громкими и радостными криками.



В ИЗГНАНИИ
После эвакуации армии авантюризм и беспринципность Врангеля развернулись еще шире. В угоду союзникам мы занялись ликвидацией в Константинополе и в Галлиполи кемалистов. Почему мы, выброшенные из России, сами голодные и несчастные, занялись преследованием кемалистов — мне до сих пор непонятно. В Галлиполи ко мне несколько раз являлся начальник контрразведки корпуса, бывший в то же время и агентом Климовича и союзной полиции в Константинополе. Он просил штаб корпуса одолжить ему пулеметы для фиктивной продажи кемалистам. Делал он это по предписанию сенатора Климовича, который действовал по указанию штаба Врангеля и союзной полиции. Пулемет, конечно, не продавался, но на эту удочку ловились кемалисты, которых затем отправляли в тюрьму и там вешали.

Я категорически отказался выполнить это гнусное приказание и имел по этому поводу бурные объяснения. Но обошлись и без меня.

Когда французы стали угрожать галлиполийцам лишением пайка и собирались арестовать Врангеля, последний, не задумываясь, снова решил отыграться на офицерах, которые чуть-чуть не были брошены в самую рискованную, самую печальную и безнадежную из всех его авантюр. В случае приведения в исполнение французами своей угрозы, то есть ареста Врангеля, корпусу было приказано ночью «ликвидировать» галлиполийский гарнизон французов, перебить сопротивляющихся, захватить вооружение, лошадей и имущество и двигаться походным порядком на Адрианополь.

Был подготовлен и написан приказ для атаки и указаны пункты, которые надо было пройти до рассвета, чтобы избежать обстрела французскими миноносцами. Было снято разведчиками все расположение французских войск, и некоторые командиры полков лично произвели разведку французского расположения. Кутепов объявил, что он идет в Адрианополь и далее в Болгарию, где он думает соединиться с болгарскими четниками, расположенными к нам хорошо и с которыми уже установлена связь.

Одновременно в Константинополе велись работы по подготовке восстания. Угрозой удара в тыл англо-французскому гарнизону предполагалось приковать его к Константинополю и дать свободу действия галлиполийскому корпусу.

Естественными союзниками нам в этой операции (удар по тылу французов и англичан) Кутепов считал кемалистов. Чтобы условиться о деталях выступления, Кутепов съездил в Константинополь к Врангелю. Руководителем восстания и для подготовки его был назначен полковник Самохвалов.

Вся затеянная авантюра ярко рисует типичные черты характера Врангеля и его полную неразборчивость в средствах для достижения намеченных личных целей. Раньше в Крыму, во всем завися от французов и ими поддерживаемый, Врангель завел у себя в Севастополе негласный германский генеральный штаб. Спасенный французами из Крыма, продолжая сам состоять на их содержании, решил устроить им «Варфоломеевскую ночь». Провоцируя и вешая кемалистов в угоду союзной англо-французской полиции, он предполагал опереться на них в Константинополе. Ведя переговоры о допущении нас на сербскую территорию, искал соединения с их врагами — болгарскими четниками. Удивляться однако этому нельзя. Это было естественным следствием начатой Врангелем еще на Кубани и продолжавшейся в Крыму лживой и всегда двойственной политики.

Французы приняли меры, пригрозив Врангелю, и не дали совершиться этой глупейшей авантюре, за которую опять-таки пришлось бы расплачиваться офицерам. В приютившей армию Болгарии началась та же политика. С прибытием корпуса приступили к подготовке новой авантюры, которая имела целью изменить существующий государственный строй Болгарии и могла повлечь за собой весьма серьезные осложнения вообще на Балканах. Русская контрразведка занялась выяснением мест обширных тайных складов оружия и патронов, которые, по сведениям, имелись у болгар, укрытые от союзной контрольной комиссии. Этим оружием решено было воспользоваться с тем, чтобы при содействии местных консервативных партий произвести переворот в целях создания близкого к России плацдарма для развертывания сил будущей интервенции. Русские части предполагалось передвинуть и расположить вблизи этих складов, за которыми следовало вести тщательное наблюдение. Болгарам было трудно бороться с этим, так как они сами скрывали эти склады от Антанты. Гостеприимству болгарского народа и правительства пришлось выдержать серьезное испытание.

Но и эта авантюра в конце концов была своевременно предупреждена болгарским правительством, и остатки врангелевской армии в Болгарии кончили свое существование.

Сейчас в Сербии вырабатываются планы новых авантюр, предупреждать которые, пожалуй, не стоит потому, что они поведут к окончательному уничтожению разбойничьего белого тыла, заменившего рассыпавшуюся армию и группирующегося около Врангеля, где не осталось и следа идеологии первых корниловских добровольцев.

Так быстро шел процесс разложения и вырождения за границей Добровольческой армии, являя собой очередной акт трагедии русского офицерства.

В изгнании я имел возможность еще ближе познакомиться с вдохновляющим нас белым тылом. В Галлиполи я поднял вопрос о том, что необходимо нам точно выяснить, какова же наконец наша дальнейшая политическая программа. Из Константинополя доносились самые противоречивые сведения. Все стремились нас опекать и охранять от распыления и куда-то снова вести. Куда, зачем, во имя чего? Кто наши союзники: Махно, Петлюра, румыны, поляки или французы? Я был начальником штаба армии и этого не знал. В политическую мудрость и искренность наших верхов я уже не верил. В это время шел спор между Врангелем и представителями константинопольской «русской общественности» за право распоряжаться отпускаемыми для армии средствами и за власть, и Врангель писал высшим начальникам секретные указания о кознях Хрипунова и других. Кутепов, вернувшись из Константинополя, рассказывал о засилье женщин и о влиянии «бабьего царства» на Врангеля. Мне хотелось знать правду, и, посоветовавшись с Кутеповым и по его указанию, я послал двух офицеров в Константинополь с приказанием побывать всюду — и в ставке Врангеля, и в руководящих общественных кругах и выяснить наши цели и задачи на будущее. Один был профессор Давац, бывший общественный деятель, другой — с университетским образованием, полуштатский, полувоенный, просто толковый и умный офицер. Из доклада обоих вернувшихся офицеров мне совершенно очевидной стала картина полного сумбура, царившего в головах споривших за влияние в армии, хотевших куда-то ее вести и даже неспособных ясно и определенно формулировать свои намерения.

Давац выполнил миссию хуже и по обыкновению сделал глупость и прямолинейно заявил Хрипунову и другим, что «генерал Достовалов в вас сомневается».

Хрипунов обиделся, написал письмо Кутепову, обвиняя меня во враждебных отношениях к общественности. По этому поводу Кутепов заметил совершенно правильно, что не надо было такого дурака, как Давац, посылать. Результаты исследования дали, однако, довольно обширный материал для правильного суждения о том, в какие новые авантюры может завлечь снова армию и ее офицеров константинопольский белый тыл. Такой картины не могли дать ни наша официальная переписка, ни даже личные разговоры и лживая, допускаемая в Галлиполи печать.

Еще более увеличилась путаница в головах офицеров впоследствии, когда Врангель разослал свое письмо председателям офицерских союзов в эмиграции, в котором говорил, что армия должна быть вне политики, но что сам он убежденный монархист. Письмо было явно рассчитано на недалеких. Если Главнокомандующий — убежденный монархист, то как его армия вместе с ним будет поддерживать притязания республиканцев?

И еще много раз впоследствии белый тыл являл мне свое неумное и корыстное лицо. Месяца через три пребывания в Галлиполи я был послан в Грецию к королеве Ольге и королю Константину с просьбой принять часть армии и беженцев на территорию Греции.

И Константин и Ольга обещали свою помощь, Ольга даже расплакалась, жалела, что у нее мало денег, говорила о проданных ею браслетах для поддержания русского госпиталя и, когда я уезжал, прислала своего адъютанта с длинным письмом, которое просила передать Врангелю и с которым просила ознакомиться и меня.

В этом письме королева сообщала сама и прикладывала к нему показания русских «зубров» о большевистской деятельности в Греции бывшего российского посланника Демидова и его жены и просила содействия для удаления Демидова из страны. Дело заключалось в том, что Демидов был хорош с Венизелосом и королева и придворные круги не могли ему это простить. Ознакомившись с содержанием королевского письма, я, севши на пароход, выбросил письмо в море.

В Берлине генерал Келчевский рассказывал мне, что в Сербии к нему и генералу Сидорину явился Бурцев и уговаривал их примириться с Врангелем. На вопрос, заданный Бурцеву, разве он не знает, что за авантюрист Врангель, старый сыщик вынул из портфеля пачку бумаг и, потрясая ими, сказал: «Знаю, все знаю, вот здесь у меня есть такие документики, которые в один момент могли бы уничтожить Врангеля, но я этого не делаю. Важен не Врангель, важна идея». Но какая же это все-таки должна быть «идея», проводить которую Бурцев собирается при помощи Врангеля?

Я полагаю, что из опубликованного, далеко не полного материала, который имеется в моих руках, станет вполне ясным тот ужасающий моральный гнет, в котором приходилось жить русским беженцам на Балканах, где собрался весь субсидируемый цвет врангелевских героев и его контрразведки. Я не хочу подвергать врангелевскому террору своих друзей, но письма, которые я получаю от беженцев-офицеров бывшей врангелевской армии из Сербии и Греции, рисуют яркую картину разложения белого тыла.

Таких, как я, разочаровавшихся в эмигрантской идеологии и в идеях, защищаемых Врангелем и Бурцевым, много. Нас будет еще больше. На нас клевещут и нас ненавидят, потому что мы любим не Врангеля, а Россию и, убедившись в истинных целях, к которым стремятся теперешние балканские руководители, снимаем с них маски, ибо мы гораздо больше любим родину, чем Врангель и его друзья, продающие Россию французам, полякам и румынам за право владеть хотя бы одним княжеством московским.

На какие новые тяжкие и несмываемые преступления перед Россией увлекает он оставшуюся в Сербии совсем неопытную и юную русскую молодежь?
Какие новые унизительные испытания ожидают поверивших ему офицеров? И кто стоит во главе закабаленной на Балканах кучки офицеров и солдат?

Вот небольшая справка о нынешних ответственных руководителях врангелевской армии. Во главе всякой армии стоит генеральный штаб — мозг армии, направляющий, обучающий, внедряющий в нее руководящие военные, а теперь и политические идеи. Во главе генерального штаба врангелевской армии стоит сам барон Врангель — офицер генерального штаба. Его ближайший помощник и начальник всех офицеров генерального штаба армии — начальник штаба армии генерал фон Миллер. Непосредственный помощник Миллера и начальник над офицерами генерального штаба в пехоте — генерал фон Штейфон (о его «преданности» России говорил в своей лекции еще Пуришкевич).

И, наконец, начальник штаба, а значит, и руководитель офицеров генерального штаба в коннице — генерал фон Крейтер (организатор убийства Воровского — Полунин был при нем бессменным, прославившимся своими зверствами начальником контрразведки).

Эти «истинно русские люди» — барон Врангель, барон фон Миллер, фон Штейфон, фон Крейтер — и направляют политику армии, больше всего крича о своей тоске по кремлевским святыням, о поруганной православной вере и о верности союзникам (французам, румынам и полякам) до конца.

Но «истинно русское настроение» не ограничивается генеральным штабом армии. Разветвление «патриотического» генерального штаба идет дальше. Военным представителем Врангеля во Франции является генерального штаба генерал Хольмсен (русской службы), а врангелевским агентом в Германии тоже «русский» — полковник генерального штаба фон Лампе со своими помощниками фон Гагманом и Каульбарсом. И только два импонирующих полякам военных представителя Врангеля в Сербии и Греции, генерал Невадовский и Потоцкий, вносят диссонанс в эту однородную и хорошо подобранную компанию.

Зато удивительно гармонирует с подбором руководителей заявление «блюстителя престола», промелькнувшее недавно в газетах. «Блюститель» приветствует инициативу офицеров врангелевской армии барона Корфа, барона Гейкинга и Бергмана, заявляющих о своем желании отчислять «в русский национальный фонд» часть своего скудного жалования.

Удивительно не то, что барон Корф, барон Гейкинг и Бергман жертвуют на «русский национальный фонд», а удивительно то, что до сих пор ни император Вильгельм, ни маршал Пилсудский не участвовали в этом «высоком патриотическом русском деле» и не жертвуют ни Врангелю, ни «блюстителям», и только Керзон, Пуанкаре и католические патеры по мере сил поддерживают «национальный русский порыв».

Все эти истинно русские миллеры страшно религиозны и фанатически православны. Целый сонм попов, бежавших во Францию и Сербию, ревностно превозносят их святой порыв.

Помню, однажды, во время мировой войны, на одном из биваков в Восточной Пруссии я услышал разговор из соседней солдатской палатки. Говорил унтер-офицер, степенно выкладывая слушателям свои впечатления о Германии и немецкой культуре: «Одна только вера нас и спасает... А коли ежели посмотреть и сравнить ихний народ и наш народ — так наш народ одна сволочь...»

Но «истинно русских патриотов» не в состоянии спасти даже вера.