У моей мамы болезнь Альцгеймера

У моей мамы болезнь Альцгеймера – Я думаю, что это было наше последнее Рождество вместе с ней.

Эндрю Стаффорд (Австралия).

- Вот, мам! – я держу вилку у самого ее рта. Кусочек индюшки, клюква, немного салата. – Скушай!

Она смотрит вокруг, поворачивая голову из стороны в сторону. Одной рукой она берет нож, держа его задом наперед, и снова кладет. Затем она поднимает ложку.

- Да нет же, нет. Вот здесь, на твоей вилке.

Она кладет ложку, тянется за салфеткой и крепко стискивает ее в своей руке.

Мой брат и теща ведут рождественскую беседу и я просто чувствую как их болтовня беспокоит маму – она не может ни сосредоточиться на их разговоре, ни уследить за моими увещеваниями.

- Вы можете хоть чуть помолчать? Мам, ну вот, смотри! – я, наконец, завладел ее вниманием, но она не в состоянии понять, чего я от нее хочу.

- Не расстраивайся ты так, - мягко успокаивает меня брат. Но это так тяжело подавлять в себе чувство нетерпения на грани с отчаянием и после этого – вины.

Дети учатся распознавать указания к 12 месяцам. Моя же мать не может видеть или узнавать пищу, когда ею водят у нее перед носом. Вот как выглядит болезнь Альцгеймера на последних стадиях.

Перед обедом брат вставил ей в уши ее любимые висячие серьги. Мы отвели ее в ванную, чтобы она смогла полюбоваться на них в зеркале, но она едва узнала в зеркале себя, не говоря уже о серьгах.

- Ты их видишь? – но ее глаза широко раскрыты. – Да, - произносит она, наконец, только чтобы мы больше не приставали с вопросами.

Я забрал ее этим днем из пансионата, где за ней ухаживают. Там ей помогли одеться.

- А я и не помнила, что сегодня Рождество, - призналась она мне. И это была правда. Вся эта мишура для нее не значила ровным счетом ничего. Всякое чувство времени уже давно было у нее стерто, но Рождество еще долго оставалось для нее важной датой после того, как дни рождения были забыты начисто.

- Смотри, - нежно говорю я. Ее глаза, в конце концов, задерживаются на пище. Она засовывает ее в рот так глубоко, что я всерьез опасаюсь, как бы зубья вилки не поцарапали ей небо. Она медленно жует. Скоро, думаю я про себя, она забудет глотать. Забудет дышать. Разучится делать то, что мы принимаем как данность, как инстинкт самосохранения.

Перед обедом я прочитал ей рождественскую открытку.

- Мы будем помнить тебя долго после того, как ты нас забудешь, - говорю я.

Она уже забывает. Последнее время мы всякий раз называем ей себя. Иногда она раздражается. – Ну, конечно же, я знаю, кто вы! – восклицает она. Иногда она действительно узнает. В другие разы, очевидно, что нет.

- Я – Эндрю, твой сын, - бывает, скажу я. Но ее лицо в непроницаемых облаках, как Мельбурн. Наши имена, наши родственные отношения ускользают из ее памяти.

- Мой сын? - произносит она в растерянности. Это слово ей уже ничего не говорит. Позже, когда что-то в ней включится, она переживает. – Я как будто с луны свалилась, - пожалуется она.

- Ну, что ты! Просто сегодня не твой день, - отвечу ей я. Но мама ухватится за сохранившееся прозрение о ее бедственном состоянии, и это будет усиливать ее страдания. Она много лет работала в сфере по уходу за пожилыми людьми и стала экспертом в этой области. Тогда она часто говорила мне, что не в силах даже представить себе что-нибудь хуже, чем болезнь Альцгеймера.

Несколько лет она противилась приступить к лечению, не желая признаться, что это ей уготована такая судьба.

Когда в начале этого года мы продали мамин дом, чтобы платить за ее проживание в пансионате, мне пришлось просмотреть ее личные вещи и документы. Нашлось среди прочего письмо 2002 года от психолога к ее участковому терапевту, написанное после того, как ей пришлось уволиться с работы в департаменте здравоохранения. В нем была ссылка на проблемы с памятью и способностью исполнять служебные обязанности. Ей было тогда 55.

Четырнадцать лет – это очень много, когда наблюдаешь, как тот, кого вы любите, уходит от вас по частям. Это, к слову сказать, средний период для больных с болезнью Альцгеймера – семь лет от первых проявлений до диагноза, семь лет от диагностирования до смерти. Согласно общепринятой шкале существует семь стадий болезни Альцгеймера. У мамы шестая.

Нам потребовалось проследить годы, чтобы связать все в цепочку. Необъяснимые тогда вспышки раздражительности (сказать честно, у нее всегда была склонность к этому). Приступы паники, когда ее жизнь и карьера начали распадаться. Как она стала бояться водить машину и еще больший страх от потери независимости, после того, как мы отобрали у нее ключи в конце 2011 из-за ее диагноза.

Внезапно ее глаза оживляются пониманием происходящего.

- Я знаю, о ком вы говорите, - восклицает она, и кажется, что это так и есть. Я бросаю взгляд на брата.

- Она снова в порядке! – бормочу я. В течение нескольких минут она вовлечена в общение. Она даже берет вилку из моей руки, хотя держит ее с таким наклоном, что пища соскальзывает ей на колени.

- Какая прелесть! – говорит она. – Я самый счастливый человек на свете! – И в этот момент, скорее всего, так оно и есть.

Пару дней спустя я навещаю ее в пансионате. Накануне она звонила моему брату в панике, задыхаясь от волнения, в ужасе от ощущения, что она всеми брошена. Но к моему появлению она спокойно лежит в собственной кровати.

- Привет, мам! - Она поднимает глаза, и все ее лицо морщится в широкой улыбке облегчения.

- Я думала, ты больше меня не любишь! – говорит она, хватаясь за меня.

- Ну, что ты! Конечно же, люблю. Мы все тебя любим! – говорю я. – Ты помнишь, два дня назад, на Рождество, мы чудно провели время.

- И я тоже?

- Ну да, и ты. И Марк тебя вчера навещал.

- Марк? - Ее лицо снова затуманивается.

- Да, Марк. Вот он, – я показываю на фотографию брата на стене за ее спиной, где он с нею и отцом. Но снова она не может проследить за моим пальцем, с трудом поднимая голову. Вместо этого она показывает мне на мягкую игрушку, которую я ей подарил. У нее их теперь целая коллекция.

Она спрашивает меня, чем я теперь занимаюсь. Я отвечаю, что я пишу, и что только что опубликовали мою вещицу о Стиве Райте.

- А кем он был!

Я объясняю, что он пел в «Easybeats», группе ее юности.

- Я его помню! – радуется она, хлопая в ладоши. Я напеваю ей несколько строк из песни «Пятница в моей душе». И что замечательно: она подхватывает мотив.

- Сколько ему было?

- 68, - отвечаю я.

- Это ужасно! Ему было столько же, как и мне. Это могла бы быть я! – замечает она. Несмотря на ее состояние, мамино сопереживание другим людям непоколебимо. Но меня больше впечатлило то, что она безошибочно назвала свой собственный возраст.

Наконец, она успокоилась и устала. Устал и я. В это раз я не намеревался задерживаться дольше, чем на полчаса. Раз уж она достаточно успокоилась, я нашел предлог и простился. Сидя за рулем, я говорю себе, что в следующий раз останусь с ней подольше, свожу ее выпить чашечку кофе.

Очень может быть, говорю я себе, что это было ее последнее Рождество. Во всяком случае, последнее, когда она еще понимала, где она и кто с ней. И спервоначалу эта мысль была как облегчение. Это несправедливо для всякого мучиться так долго, потерять все, что определяет его и связывает с другими людьми. Но потом я вспоминаю, как она говорит мне, что она самый счастливый человек в жизни, и моя прежняя мысль уже не представляется мне такой уж правильной.